Как это было - 1937 год

На фото: 1920 год, семья Карклинь. Вильгельм (мой прадед) и двое старших сыновей, Адольф и Вильгельм погибли в лагерях

Эти воспоминания по просьбе мего отца написала его двоюродная сестра, Людмила. Мила, как ее называют все. Живет она в г. Муроме, в прошлом преподавала в школе математику, сейчас, конечно, уже на пенсии.
Я решила и этот рассказ поместить на сайте. Почему? Да просто потому, что нужно знать, в какой стране мы все родились.

КАРКЛИНЬ ЛЮДМИЛА ВИЛЬГЕЛЬМОВНА : О СЕБЕ И СВОИХ БЛИЗКИХ.

Папа работал на Клинцовском литейно-механическом заводе №4 в должности старшего мастера механического цеха. Дед был начальником литейного цеха. Казалось бы, все было хорошо.
И вдруг, 7 июня 1936 года, отца арестовали. Ему только что исполнилось 29 лет. 25 июля 1936 года осужден Особым Совещанием НКВД СССР за контрреволюционную троцкистскую деятельность на 5 лет лишения свободы. Наказание отбывал в Воркуте. Сначала была переписка. Потом она прервалась. Позднее мы получили извещение о его смерти. Там сообщалось, что умер 17 марта 1938 года от пневмонии. 30 марта ему был бы 31 год.
В июле 1956 года мы получили справку о реабилитации отца: “Постановление Особого Совещания при НКВД СССР отменено и дело производством прекращено за недоказанностью состава преступления”.
В 1994 году я и братья получили справки о признании нас лицами, пострадавшими от политических репрессий. Справки высланы из прокуратуры Брянской области, куда теперь входят Клинцы.
Одновременно с этой справкой, но в другом конверте без штампа прокуратуры я получила письмо от прокурора отдела облпрокуратуры Людмилы Потаповой. Личное письмо. В нем была вложена ксерокопия с копии письма моего отца члену парткома Муромского паровозо-ремонтного завода Штрейбергу. Письмо датировано 12 февраля 1933 года.
В нем отец очень эмоционально излагает мысли о том, что на заводе постоянные длительные задержки зарплаты рабочим. Среди рабочих начался голод (так и было в 1933 году). Возникли трудности со снабжением продовольствием. А в это время весь руководящий состав зарплату получает без задержки, пользуется спецпайками в спецраспределителях. Вот конец письма: “Я, как коммунист, считаю своим долгом высказать свои мысли не за углом, а по назначению. То, что я думаю, думают многие, если не большинство”.
Он просит на парткоме рассмотреть сложившуюся ситуацию. Копию письма пересылают в Клинцы. Это был донос. Потом арест. Сразу же после ареста, а именно 10.07.36г. отцу дают прочитать эту копию. Он письменно признает, что полностью соответствует его письму в партком. Через две недели выносится приговор. А вот часть письма прокурора Потаповой:
“Людмила Вильгельмовна!
Я хочу обратиться к Вам не как должностное лицо прокуратуры, занимавшееся разрешением Ваших заявлений, а как простой гражданин. Меня глубоко взволновала судьба Вашего отца, хотя через мои руки прошло большое количество дел, по которым привлекались к ответственности ни в чем не повинные люди. Но дело Вашего отца особенное. Он не кулак, который не разделял взгляды властей, отобравших у него собственность, а честный пролетарий, пытавшийся уже в то время (1933 год) понять, где происходит сбой в становившейся “системе”.
Я сняла ксерокопию с его письма, хранящегося в уголовном деле, в котором он еще тогда разглядел негативные черты, зарождающейся авторитарной власти. Его рассуждения выдают в нем человека незаурядного, неравнодушного, честного. Поэтому я полагаю, что у Вас должна храниться эта копия, чтобы Вашим отцом могли гордиться и все его дети, внуки и последующие поколения”.

Вот так. Я написала благодарственное письмо.

В 1937 году были арестованы дедушка, Вильгельм Фрицевич, и брат отца Адольф - дядя Доля. Все та самая 58 статья. Они тоже не вернулись.
В 1938 году мама с детьми перебралась в Муром. Там жили ее сестра Анна - тетя Аня и бабушка. Бабушка очень любила моего отца. Как-то сказала мне: “Не верь, что твой отец враг. Никогда не верь. Он мне не родной по крови, но лучше родного. Придет время и все раскроется. Правду скрыть нельзя”.
И предупредила, чтобы я об этом никому не говорила. Не признавала Ленина, Троцкого, Сталина. Революцию считала преступлением. Говорила об этом только мне. Видимо понимала, что я не проговорюсь.

Теперь вернемся к 1938 году. Мама не может устроиться на работу. Не берут: жена репрессированного. И мы, трое взрослых и трое детей, жили на одну зарплату тети Ани, не ахти какую. Тетя Оля во время учебы подрабатывала ночным дежурством в клинике и подбрасывала нам и продукты, и кое-что из одежды. Когда папу арестовали, у тети Ани отобрали две комнаты в трехкомнатной квартире. В них вселились, как тогда говорили уплотнители.
Сначала это была интеллигентная семья. Отношения у нас с ними были хорошие. До сих пор остались светлые воспоминания о них. А потом... Потом они получили отдельную квартиру, а в их две комнаты вселилась другая семья. Глава ее был постоянно пьян. И в состоянии белой горячки бегал, размахивая топором и пытаясь взломать дверь в нашей комнате, крича при этом: “Порешу контру”. Жить здесь стало нельзя.
И тут тете Ане в начале 1939 года дают маленькую однокомнатную квартирку в четырех квартирном деревянном доме. Комната 7,8 кв. м, маленькая кухня и крошечная прихожая. Около дома маленький огородик и большой участок пустующей земли. Мы его разработали. Получился хороший огород, ставший нам большим подспорьем. Стало полегче. В марте 1941 года маме присылают извещение из Муромского ГОВД.

Дословно:
“Гражданке Карклиной Н.П. Проживание на территории города Мурома не разрешено. Объявляя об этом, муромская милиция предлагает Вам в 10 - дневный срок выехать за пределы указанной территории. За невыезд в срок будете привлечены к ответственности”.

Куда выехать? Рядом с Муромом деревня километрах, наверное, в четырех. У бабушки были там знакомые еще по Костромской губернии, откуда она родом. Согласились маму прописать и дали пристанище. Это поступок. И стала она жить на печке в этой большой семье. Мы остались с бабушкой и тетей Аней.
Мама иногда приходила нас навестить, но после этого следовал донос. Тогда мы стали к ней ходить. Нас привечали. Всю жизнь благодарна этим людям. Не помню, сколько действовало это постановление. Мне думается, что отменили его вскоре после начала войны. В том же 1941 году маме удалось поступить на работу в один из городских детских садов. В ГОРОНО ей сказали, что там есть место, а заведующей позвонили, чтобы не брала, что это жена врага народа.
Мне потом уже, когда мамы не стало, эта женщина (она жила одна и я ее иногда навещала) рассказала, что увидела не врага, а очень несчастного человека. И взяла. Взяла вопреки предупреждениям. Каждую неделю в детский сад наведывался работник милиции и выяснял, не проводит ли эта гражданка антисоветскую пропаганду. И всякий раз заведующая, А.Ф. Харитонова, расписывалась, давая отрицательный ответ. Невероятно, но это было. Мама проработала в этом садике по 1955 год включительно. Уволилась из-за болезни. Пенсию не заработала.

С самого начала войны прервалась связь с бабушкой Любовью Фоминичной - матерью папы. Она и все ее дочери оказались в оккупации. Мы очень переживали. И вот сразу после окончания войны получаем посылку. Помню, что там были яблоки, какие-то шапки братьям и шотландка мне на платье. Мама ответила письмом. А тетя Аня меня спрашивает: “Ты написала бабушке? Поблагодарила ее?” Я ответила, что мама это сделала. И дальше: ”А ты? Всем людям надо быть благодарной, а таким тем более”.
Я написала. И больше, как теперь говорят, таких проколов не допускала.

Родилась я в 1930 году в Муроме. В 1948 году окончила 3-ю среднюю школу станции Муром Казанской железной дороги. Школа была удивительная. Директор, завуч и многие учителя получили образование еще до революции в Учительской семинарии. Воплощение интеллигентности, необыкновенная эрудиция и какая-то преданность своему делу. До сих пор посещаю их могилы.
Таких как я, у кого родители были репрессированы, в школе было достаточно. Директор строго следил за тем, чтобы никто не мог позволить по отношению к нам какую-нибудь гадость (и такое было в то время). Эти дети были окружены особой его заботой. Влияние школы было велико, и я после ее окончания решила поступать на истфак пединститута.
Тетя Аня предупредила меня, чтобы в автобиографии я ничего не скрывала об отце. Поехала в Ленинград, в Герценовский. Сдала хорошо. Проходной балл был (и даже выше), но в списках зачисленных меня не оказалось. А секретарем ректора работала дочь наших соседей по Мурому, окончившая тот же институт. Она пошла выяснять. В то время разгоралось знаменитое “Ленинградское дело”, и ректор честно сказал, что принять меня не может.
Посоветовал уезжать пока “не замели”, пояснив, что начались аресты среди преподавателей и студентов. Написал мне фальшивую справку, что я-де не прошла по конкурсу, и проставил в ней мои оценки. Посоветовал с этой справкой толкнуться в какой-нибудь из провинциальных вузов.
Не тут-то было. В Муроме был учительский институт. Двухгодичный. Он готовил учителей для неполных средних (семилетних) школ. На истфак мои документы не взяли. А на физмате недобор. У меня же “5” по всем предметам математического цикла. Уговорили. Сдала. Зачислили. Попробовала сразу поступить на заочное отделение истфака сначала в Горьком, потом в Иваново. Отказали по той же причине.
Математику я любила, но вбила себе в голову, что больше пользы от меня будет, если буду вести историю. Не сказала никому об истиной причине. Не хотелось расстраивать. Дома, я думаю, догадались, но не показывали вида. А бабушка успокоила: “Что Господь не делает, все к лучшему. Не переживай”. Как она была права. Я до сих пор рада, что вела математику. Абсолютно нейтральный предмет. Не приходилось лгать.
На физмате был очень сильный преподавательский состав. Великолепные, блестящие лекции и практические занятия почти по всем предметам. Исключением была лишь методика преподавания. Но этот пробел был восполнен моими учителями. Все просто: надо вести уроки так, как это делали они.
В 1950 году институт закончила и получила направление в семилетнюю школу деревни Парахино Курловского района, Владимирской области. И тут в очередной раз я споткнулась о свою биографию. Мой преподаватель Н.В. Гладков, который входил в комиссию по распределению, хорошо знал эту захолустную местность. Он просил направить меня в городскую школу - десятилетку. Считал, что там от меня будет больше пользы. Но представитель министерства резко оборвал его: “Хватит с нее и этого. Не достойна”. А я думала: “Николай Владимирович, разве можно защищать таких, как я?” Защищал. Не помогло.
Так я оказалась в беспросветной глухомани. Деревня эта находилась в 13 - 15 км от железнодорожной станции Великодворье. Дорога проходила через сплошной лес и преодолевалась пешком. Местность болотистая. Ни электричества, ни радио. Учителям, работникам сельсовета, почты выдавали керосин, и они пользовались керосиновыми лампами. Основное население - лучиной. Газеты доставлялись только в сельский клуб.
Страшная нищета. Многие мужчины не вернулись с войны и женщины в одиночку тянули семьи. В колхозе на трудодни не получали ничего. Давили непомерные налоги. В избах только лавки по периметру и самодельный стол. Спали на полу и на печке на матрацах, набитых соломой. Укрывались одежкой, в которой ходили.
Нельзя было заготавливать корм для скота. Не разрешали косить. Только для колхоза. И лишь перед самым снегом подкашивали оставшееся. Корову стали держать на два дома, потом на три и четыре. И сводили совсем. Колхоз всю продукцию сдавал государству. Паспортов не было. Крестьянину этот документ не полагался. Выехать без них нельзя. Иногда собранные грибы и клюкву отвозили в Москву на продажу. Благо она была рядом. Чаще всего товар конфисковался со ссылкой на отсутствие паспорта.
Одежда самотканая почти у всех, за исключением сельской “интеллигенции”. Все теплое время босиком, в холод - лапти. Так и в школу ходили. В магазин привозили хлеб для работников сельсовета, учителей. Колхознику его не продавали. Иногда, если останется, А люди стояли и ждали. Вдруг повезет.
Мне стыдно было ходить в магазин. Стыдно смотреть в глаза этим людям. И я просила сделать это тетю Настю, у которой квартировала. К приезжим учителям (а их было мало) относились хорошо. Местных ненавидели, т.к. те были освобождены от уплаты налогов, и их хозяйства были крепкими. За неуплату налогов стали отрезать усадьбы. Земля эта не использовалась и стала зарастать бурьяном.
И беспробудное пьянство. Пили самогон, который гнали из картошки и свеклы вопреки всем запретам. Сами запрещающие тоже пили.
Здесь застала меня и смерть Сталина в 1953 году. Кстати, единственный раз за всю жизнь, поступая на работу, я ничего не написала об отце. И дрожала. А вдруг, узнают. Обошлось. Потом, (уже при Н.С. Хрущеве) колхоз этот ожил. Но это было без меня. Отработав положенное, в 1954 году я вернулась в Муром. Встал вопрос об устройстве на работу. Ее не было.
Об этом узнал мой школьный учитель математики И.И. Изотов, который в то время работал завучем уже в другой школе. Пришел ко мне домой и сказал, что у них вакансия, и попросил подойти с документами. Так и сделала. Оформила документы и начала учебный год в средней школе № 16 Казанской железной дороги. На самом же деле все было не так гладко. Через некоторое время завхоз школы, которая жила рядом с нами и хорошо всех знала, рассказала мне следующее, попросив об этом молчать.
Мои документы вернули из Отдела учебных заведений Казанской ж.д. все по той же причине пятна в моей биографии. Тогда Иван Ильич пишет поручительство начальнику отдела учебных заведений Н.И. Бобкову, который был умнейшим человеком. В нем он указывает, что лично знает всю мою семью и уверен в моей благонадежности (мне он об этом не сказал).
Меня утверждают. Иван Ильич был очень интеллигентным человеком. Сдержанным, не очень общительным. Многие его побаивались. Я же в силу своей застенчивости долгое время не могла поблагодарить его. Потом, когда отважилась на это по прошествии нескольких лет, он мне ответил: “Полноте. Мне кажется, что Вы слишком преувеличиваете мои заслуги в этом деле. Ну, было там что-то”.

В жизни многих, наверное, почти каждого, наступает пора, когда не рано, а уже самое время, жить воспоминаниями. Хорошо это или плохо другой разговор. Для меня этот момент наступил.
Вспоминаю родителей, всех родственников, школьных учителей, вузовских преподавателей, друзей, бывших коллег, просто хороших людей, встретившихся на моем пути. И пришла к выводу, что мне очень повезло на людей. А это много значит.

Сейчас стало модным сетовать на невыносимо трудные условия теперешней жизни. Всеобщий ропот. Исходит он, в основном, от людей моего поколения. Этакая ностальгия по былому.
А когда было лучше? В Гражданскую? В кровопролитнейшую Отечественную? Мы не выбираем время, в которое живем. Не выбираем родителей. Они нам достаются свыше. Не надо роптать. Надо быть благодарным за дарованную тебе жизнь. Надо жить. Жить и оставаться человеком при любых обстоятельствах, даже самых скверных. Сколько таких достойных людей встретила я на своем пути. Людей, пришедших мне на помощь даже с риском для себя. Помню их. Благодарна им. И в неоплатном долгу перед ними. Поэтому стала учителем. Мне хотелось частичку своего жизнепонимания донести до как можно большего количества людей. Привить своим ученикам лучшие качества, которые я хотела бы видеть в людях. Не мне судить, получилось ли это.

15.05.2001г. Л. Карклинь.


на главную

записки моего отца

Hosted by uCoz